"Мы утверждаем, что XXI век будет веком России. Мы стоим на пороге беспрецедентного роста национальной экономики, какого еще не знала мировая история. Российское чудо будет достигнуто усилиями объединившихся вокруг партии "Единая Россия" граждан, на основе максимального использования уникального интеллектуального потенциала страны и открытий, сделанных российскими учеными за последние годы.

Через 15 лет, к 2017 году Россия будет ведущей мировой державой. Мы займем достойное России место в мировой экономике и политике, весь мир будет с восхищением наблюдать развитие проснувшегося российского медведя. В России будет развитая транспортная инфраструктура, доступная по цене любому гражданину и делающая легко достижимым любое место нашей необъятной Родины. Благодаря передовым технологиям в энергетике и новым источникам энергии Россия будет осваивать новые территории и ресурсы, приумножая ее богатства. Благодаря быстрому росту экономики рабочих мест будет больше, чем рабочих рук, спрос на рабочие руки будет превышать предложение, каждый сможет реализоваться в той сфере, в которой захочет. Каждый россиянин будет иметь доход, достойный гражданина великой страны. Благодаря бурному росту экономики будет возможным использование на практике всех достижений отечественной науки и потребуется мобилизация всего интеллектуального потенциала страны. Новый уровень развития технологии позволит обеспечить безопасность каждого гражданина и государства в целом. В свободной стране каждый сможет реализовать свои образовательные, культурные и духовные запросы в полной мере.

Наша конкретная программа такова. После победы на выборах в декабре 2003 г., сразу, в 2004 г. начнется:
- программа модернизации энергетического комплекса
- массовое строительство индивидуального жилья
- программа развития новой транспортной сети России
- технологическая революция в российском сельском хозяйстве
- быстрый рост доходов всех категорий граждан

В результате, уже
- В 2004 г. каждый житель России будет платить за тепло и электроэнергию в два раза меньше, чем сейчас
- В 2005 г. каждый гражданин России будет получать свою долю от использования природных богатств России
- В 2006 г. у каждого будет работа по профессии
- К 2008 г. каждая семья будет иметь собственное благоустроенное жилье, достойное третьего тысячелетия, вне зависимости от уровня сегодняшнего дохода
- К 2008 г. Чечня и весь Северный Кавказ станет туристической и курортной "Меккой" России
- К 2010 г. будет построена транспортная магистраль Санкт-Петербург-Анадырь, Токио-Владивосток-Брест и другие
- К 2017 г. Россия будет лидером мировой политики и экономики

Скажете, что этого не может быть? Это будет! Мы - партия "Единая Россия" - сделаем это! Тысячу лет Россия была основным элементом мировой политики и экономики. Скажете, что в стране упадок и это никогда не повторится? У нас есть общественные силы, готовые поддержать возрождение России. Мы на пороге взрывного роста национальной экономики и мы сделаем этот шаг. Через 15 лет Россия будет лидером мировой экономики и политики. И весь мир на это посмотрит.

Российский медведь долго спал? Мы его разбудим. Все ждут Русского Чуда? Мы его создадим. Нужна национальная идея? Она у нас есть. В России есть природные ископаемые и территория, но этого недостаточно для взрывного развития страны и достойного благосостояния всех граждан? У нас есть главное богатство - интеллект. Мы знаем, как превратить его в массовый продукт, как воспользоваться новейшими научными открытиями, как соединить науку и жизнь. В России много выдающихся ученых, множество изобретений и открытий, но они не востребованы? У нас есть технология внедрения новейших открытий. Развитие только основных проектов в области энергетики, транспорта, связи, металлургии, медицины, строительства, жизнеобеспечения даст новые рабочие места, беспрецедентный в мировой практике взрывной рост экономики и благосостояния. Российская промышленность и сельское хозяйство в упадке, Россия не конкурентоспособна? Мы обладаем новыми технологиями производства, новыми товарами и новыми ресурсами. Мы готовы заполнить новые экономические ниши - как в России, так и за рубежом.

Россия - холодная страна и в России трудности с энергетикой? У нас есть новые источники энергии и передовые технологии ее получения. Мы готовы дать всей стране и всему миру много доступной и дешевой энергии. С новой энергетикой нам станут доступными неосвоенные территории и ресурсы. В России демографический кризис, стареет население и ухудшается здоровье людей? У нас есть новые технологии в медицине, мы сделаем их доступными каждому. Рост благосостояния, качества жизни и медобслуживания даст России новое здоровое поколение. Россия - огромная страна и есть трудности с транспортом и связью? У нас есть новые виды транспорта. Мы построим и разовьем новую транспортную инфраструктуру. У нас есть принципиально новые виды связи, невиданные по качеству и скорости. Мы создадим новую информационную среду России, свяжем каждого с каждым. В России трудности с жильем, разваливается жилищно-коммунальное хозяйство? У нас есть технология сверхбыстровозводимых зданий. Мы построим новые города с новой инфраструктурой, в которых каждый будет жить с удовольствием и в безопасности.

У нас в России есть множество новых проектов, изобретений и идей. Их - не менее 150 миллионов. Кто обладает хоть одной идеей - наш союзник. Каждая идея - это новый проект России. Каждый новый проект - кирпич в доме инновационной России. Каждый голос за "Единую Россию" - это инвестиция в будущее России. Единой России".

В деньгоприклоняемое время пришлось нам пожить.

Добавлено (05.11.2010, 20:19)
---------------------------------------------
Дожились!

http://newsland.ru/News/Detail/id/582068/cat/42/

Развал ВСС Украины успешно завершен.
Активные участники этого процесса могут занимать очередь за
получением материального вознаграждения у спонсоров.

Россия следующая?

А как не хочется во все это верить!

В тот день воздушный бой они начали так: взлетел лейтенант Гузенко, он должен был атаковать первым. На высоте шесть тысяч метров Гузенко ждал Блинова. С высоты земля казалась прибранной, как пол из разноцветного пластика в доме у хорошей хозяйки: правильными квадратами ярко зеленели поля, темными — лесные массивы. Гузенко лишь один раз бросил взгляд на землю: главный ориентир — овраг (при заходе на посадку он всегда оставался на кончике правого крыла) и одинокая труба старого, давно закрытого кирпичного завода там, где им и положено быть, в пяти километрах на юг от аэродрома. Значит, порядок. А то ведь, когда начнется эта карусель, потерять ориентировку — пара пустяков.
Тем временем Ян Блинов, удобно устроившись в кабине, ожидал разрешения на взлет. Ян безгранично любил свой самолет, он словно был важной частью его самого. Но ощущение полной слитности с машиной и душевного равновесия приходило к Яну только в те мгновения, когда он находился в кабине и, как сейчас, ожидал разрешения на взлет. Он наблюдал землю и небо на разном расстоянии и в разную погоду. Любил, когда на огромной высоте его словно обнимала пронзительная синь, а в ночных полетах рядом с виском плавились на остеклении фонаря немигающие звезды. В ясный день не однажды он прошивал кипящие, подкрашенные веселыми солнечными лучами облака. А в иных полетах случалось оказываться совсем рядом с голубыми молниями.
Ян гордился своим рабочим местом. Он считал тесную, как бочка царевича Гвидона, кабину истребителя комфортабельной. Комфорт ее — в умной целесообразности, направленной на ведение боя. Здесь все под рукой: и сверхчувствительные приемники, и электронные помощники, облегчавшие Яну расчеты, когда он оказывался в небе один на один с «противником», и гладкий рычаг управления, и, конечно, кнопка управления огнем. Размером с пуговицу на черном гражданском костюме, в атаке всегда под подушечкой большого пальца правой руки, она, словно конец поводка, на котором держалась вся стая стремительных и недреманных гончих — ракет, готовых сокрушить все на своем пути по одному лишь движению его, Яна, пальца.
Ян ценил кабину своего скоростного истребителя-перехватчика также за то, что именно здесь он познал ни с чем не сравнимое чувство окрыленности, и еще— причастности к великому братству людей, которые своими теплыми руками по винтику, по заклепочке сотворили это чудо, его машину, и отдали ему, чтобы теперь уже тепло пилотских рук вдохнуло жизнь в созданный ими самолет. Он часто задумывался над этим своим чувством, прислушивался к его тихому звучанию внутри себя, старался осмыслить и облечь его в ясные и точные слова. А когда однажды по радио зазвучала поразившая Яна песня с простыми, полными тревожного смысла словами о Родине, о том, с чего она начинается, он хорошо это помнит — первое, что встало перед глазами, была его боевая птица.
Прежде чем поднять руки — у авиаторов этот жест означает «Убрать колодки»,— прежде чем подать этот знак, Ян, пригнувшись, пристально посмотрел на небо. С утра бдительное солнце берегло его чистоту от нахальных «кучевок», фронтальной «муры», усмиряло настырный «боковичок» — вечную помеху при посадке. На аэродроме, как на большом мосту, обычно гуляют ветры. И хотя поливочная машина то
и дело развешивала вокруг стоянки истребителей разноцветную радугу, на зубах скрипел песок. На этот раз аэродром и гигантский купол синего неба над ним — словно притихший спортивный зал. Ян, выруливая на белую линию старта, настраивался на бой. Впереди лежала взлетная. Она была похожа на трассу, по которой, оставив жирные черные полосы, только что промчались какие-то неведомые, неземные машины. Это летчики тормозили при посадке...
— Взлет разрешаю! — услышал он в наушниках и сразу же толкнул вперед рычаг управления двигателем.
Гузенко маневрировал. Ян переломил бой на вертикали, и Гузенко слегка приотстал: то ли зазевался, то ли с перегрузкой плохо справился. Но спустя минуту Ян сам попался. На крутом вираже он на миг просчитался, и Гузенко, крутанувшись, будто на одной пятке, успел занять отличную позицию.
У Яна в запасе считанные секунды. Он представил себе самоуверенное лицо Гузенко, на нем так и написано: «На тужурке у вас, товарищ капитан, знак второго класса, а у меня, у лейтенанта, новенький — третьего», но бой нас уравнял, в нем есть только победитель и только побежденный».
Земля купалась в рериховских красках. Наискосок под левое крыло уходила неширокая, слегка подернутая прозрачной дымкой ленточка с вкрапленными черными пятнами. «Овраг, а на дне кустарник»,— отметил Ян знакомую местность. Однако то ли освещение тому было причиной, то ли высота и дымка так преображали землю, но в ту секунду овраг и густые кусты поразили его: они чем-то походили на автостраду с движущейся по ней колонной техники.
Ян оторвал взгляд от земли. Над головой и справа, и слева, и внизу — ни одного спасительного облачка. Только пылало огромное белое солнце. Вот уже стрелка придавила последнюю секунду из отведенных Яну на обдумывание ответного хода, он рванул истребитель вправо вверх и бросил его прямо на белое солнце. Подобное в учебных боях летчики делают лишь в исключительных случаях. Солнце плеснуло пламенем Яну в глаза. Он не выдержал и зажмурился. Знал: то же самое придется сделать и Гузенко. Спасаясь от слепящих лучей, Гузенко, конечно, метнет взгляд на прицел и какие-то мгновения ничего не будет видеть: для адаптации глаз требуется определенное время.
На эту паузу и рассчитывал Ян, целясь в ослепительно полыхающее «яблочко» солнца. Маневр удался. Он ушел из-под «огня» Гузенко. И теперь уже сам наседал на лейтенанта.
Ян старался загнать его на высоту и там прихлопнуть атакой снизу — коронным своим приемом. На высоте Гузенко почувствовал себя неуютно. Пилотировать там значительно сложнее. Без большого опыта — все равно, что ходить по заведомо тонкому льду. Того и гляди провалишься.
Опытным глазом Ян уже прикидывал момент атаки. Но не зря говорят в полку, что с Гузенко в воздухе не уснешь. Видимо, поняв, что на такой высоте ничего доброго ему не дождаться, Гузенко почти рывком, энергично отжал ручку от себя и бросил машину в пике.
Ян кинулся за Гузенко. Он проваливался почти по отвесной, все прибавляя и прибавляя скорость. Машина рушилась с угрожающим гулом.
Он падал, как в колодец, широкий и солнечный. Дно приближалось в виде поля, исковерканного раной оврага. И он опять поразился тому, как этот овраг с высоты похож на шоссе с горбящимися на нем кузовами машин.
Мозг, как идеальный хронометр, отсчитывал секунды. Блинов точно знал, на какой из них он, цепенея и задыхаясь от напряжения, должен будет вырвать машину из этого солнечного колодца в поднебесье. И там, хватая воздух судорожным ртом, с филигранной точностью, будто в тире ЦПКиО, он обязательно впишет в свой безотказный прицел настырного лейтенанта...
Он знал, что все именно так и будет. И будто прибавилось сил. Уже и солнце не ослепляло и в кабине вроде стало попрохладней.
Летчики-истребители чем-то похожи на артистов цирка, работающих под куполом без сетки. И как артистам, им для работы нужно и вдохновение и такое вот хоть на секунду ощущение удачи, ощущение того, что у тебя получается, получится...
Блинов упрямо отжимал ручку управления, будто гнул за холку к земле свой норовистый истребитель. Гнул и чувствовал, как он весь напрягся, как натянулась в машине каждая жилка. Ему хотелось пожалеть, облегчить, сбросить хоть часть нагрузки с самолета. Крылья машины не были для Яна лишь сверхсовременным металлом. Они были как бы продолжением его самого. Ведь это они регулярно уносили его ввысь и обязательно возвращали домой целым и невредимым, как собственные ноги, которые уносят от родного порога, но неизменно приводят обратно. А крылья имеют предел кратности перегрузок. Им на таком пикировании тяжело. Но иначе Ян не мог. У боя своя, жесткая и неумолимая, логика. И он жал и жал ручку от себя.
Где-то у самой границы допустимого Гузенко стал выводить истребитель из пикирования. Потянул на себя ручку и Ян, потянул и — похолодел: ручка не двигалась. А самолет продолжал падать.
Все существо человека вместилось в одно булькающее слово — «катапульта». Вот-вот приблизится отметка высоты, за которой уже и выводить не следует: самолет все равно врежется в землю, «Катапульта!» — кричало и кричало внутри.
С самой кромки горизонта, где притаился старый полуразрушенный кирпичный завод, красное солнце будто зенитным огнем полыхнуло прямым попаданием в кабину самолета, в лицо, в глаза. Ему даже почудилось, что ускорилось падение. Он, не отрываясь, смотрел на овраг с кустарником. И по неведомым законам ассоциаций в малиновом свете заходящего солнца неожиданно возникла картина. Он ее видел сотни раз. Она висит уже который год в их летной столовой: фронтовой Ил-2 в таком же отвесном пике, почти выламываясь из рамки, падает, объятый пламенем, на дорогу с танками и бензовозами. Закрывая головы руками, разбегаются врассыпную серенькие фигурки людей.
У Яна самолет не горел. Но его всегда послушная машина вдруг перестала ему повиноваться. В хаос чувств и слов, дрожавших в нем, то ли ему показалось, то ли так оно и было на самом деле, из немыслимого далека толкнулась вдруг та, поразившая его когда-то песня о том, с чего начинается Родина...
И Ян перестал думать о себе, о том, что с ним теперь будет. Перед ним внезапно открылась истина, которая приходит к людям, решившимся на что-то последнее, где ставка так велика, что о ней уже и не думают. Главное, не смалодушничать. Все остальное будет правильно. Солдатами становятся по-разному, но каждый при этом обязательно должен познать, что же такое самопожертвование, когда глаза в глаза, лицом к лицу... Пусть даже в учебном бою.
А руки Яна между тем делали положенное им. Побелевшие пальцы сцепились в замок на ручке управления. Упершись коленями в приборную доску, Ян изо всех сил, будто удерживая падающего в пропасть, тянул на себя ручку: на спине расползалась надвое новая кожаная куртка цвета спелой вишни. Но для выхода из пикирования уже не было высоты. Ручка слегка подалась и снова замерла, как забетонированная. Ян понимал: он уже проскочил тот невидимый рубеж, за которым катапультирование почти равносильно самоубийству. Земля росла, вздувалась огромным разноцветным шаром, заслоняя собой весь горизонт. Овраг больше не казался автострадой, кустарник — грузовиками. Все было обозначено отчетливо, резко, крупным планом. Кончено! Пора!
Руки метнулись к красному рычагу катапульты. И самолет в последнюю минуту своей жизни не предал Яна, мгновенно расцепил свои объятия. Прощальным вздохом донесся до Яна удар птицы о землю.
Зона воздушного боя находилась над пустынной, безлюдной местностью. Самолет упал возле оврага.
В авиации умеют быть великодушными, умеют быть снисходительными. Но этот случай требовал самого внимательного разбора.
Самолет, как говорится, не игрушка. Его не пойдешь и не купишь вот так, запросто. Он стоит народных денег. К тому же, прежде чем летчику сесть в кабину, квалифицированные специалисты самым тщательным образом проверяют и перепроверяют каждый агрегат, каждую деталь, каждый винтик и его контровку. И самого летчика, если он, кроме всего прочего, не научен до автоматизма действовать во всех известных в авиации так называемых особых случаях полета, такого летчика никто и ни за что не выпустит в небо. Все это да еще плюс высокая надежность самолетов, которые выпускают наши заводы, и делают каждый случай катапультирования чрезвычайным в ВВС. За многие годы их можно пересчитать по пальцам. И каждый скрупулезно разобран специальными комиссиями в составе высококвалифицированных инженеров и самых искусных летчиков ВВС.
В тот раз из Москвы прилетела авторитетная комиссия. И худо складывались дела для Яна. Получалось, что он не вышел из пикирования потому, что превысил скорость, нарушил правила, определяющие, на какой скорости пикировать и выходить из пикирования. Летные законы в авиации рождаются не в кабинетной тиши, а в небе, на пределах возможностей и машины и человека. Рождаются трудом и отвагой испытателей. Это их риск и намеренное усложнение каждого полета. Путь, стократно пройденный ими через опасные неизвестности, ложится потом бесстрастными строчками в инструкции и наставления по технике пилотирования.
— Нарушений не было. Пикировал, как учили, как сам учу других,— твердил Ян.
Все усложнялось еще тем, что на машинах Блинова и Гузенко не стояли бароспидографы. Находись они там — картина была бы ясна по объективным записям этих приборов.
Ежедневно комиссия выезжала на место падения самолета. Для того чтобы исключить ошибки в поисках, составили схему. На куске ватмана начертили круг, за центр взяли середину воронки, линия круга прошла по последнему из найденных обломков в ста метрах от места падения машины. В очерченном секторе и искали обломки. Их было много. И каждый исследовали: один из них мог раскрыть причину столь тяжелой аварии. Каждый обломок точно отмечался на схеме.
Всего найти не удалось. А то, что было найдено, не оправдывало Яна. Его отстранили от полетов. Виктор видел, как изменился Ян после этого. Но помочь ему ничем не мог. Они сидели в классе предварительной подготовки. Пять минут назад закончились занятия, на которых Ян уже не присутствовал.
Что думаешь делать? — спросил друга Виктор.— Ведь все складывается против тебя.
А что делать? — Ян усмехнулся.— Может, свою, приватную комиссию создать...
Наступило молчание. Оба они хорошо понимали, что летная судьба одного из них висит на волоске.
Пять дней спустя после приезда комиссии в клубе состоялось собрание офицеров. Командир части свое выступление о борьбе за безаварийность построил на случае с Блиновым и Гузенко.
—Я думаю, вряд ли мы сможем разрешить Блинову летать,— заключил он.
Поднялся генерал, председатель московской комиссии. Он был того же мнения. Летчики жалели Блинова. Случается же такое: и не виноват, а доказать не можешь. Товарищи привыкли видеть в Яне саму честность и объективность. Коли Ян сказал, что так и было, значит, так оно действительно было. И вот теперь, слушая генерала, они сочувствовали Блинову: вряд ли удастся ему выпутаться из этой истории. Каждый понимал: слова, которые произнес генерал, войдут в акт комиссии приговором Яну. И тут поднялась рука.
Что там у вас, Гуськов? — спросил командир части.
Я хочу сказать,— начал Виктор,— что выводы председателя комиссии о капитане Блинове неправильны.
По залу прошел гул.
Блинов не нарушил ни одного параграфа наставления. Причина в другом...— Голос Виктора дрогнул.
В чем же? — строго спросил генерал.
Не знаю. В этом надо тщательно разобраться. Но вот мы все, летчики, давно знаем Блинова. Больше десяти лет. Всякое было за эти годы, но никогда капитан Блинов не покривил душой, не было случая, чтобы он смалодушничал или ошибся в воздухе. Он и на земле, в жизни, такой же. Все это знают...
Виктор замолчал, понял, что говорит совсем не то, что от него ожидали.
—Садитесь, капитан. Здесь речь не только о летчике, но и о самолете. Объяснения капитана Блинова не раскрывают нам причин аварии.
Генерал хмурился, он явно был чем-то недоволен.
Ты думаешь, здесь все дураки, один ты умный?— спросил командир после собрания Виктора Гуськова.
Не думаю.
Как же тогда понимать твои выводы?
Я прав, вернее, прав Блинов.
Ты думаешь, мне хочется списать такого летчика, как Блинов, в пожарную команду? Поверь — не хочется. Но поставь себя на мое место: машина была исправна, к вылету ее готовили качественно, изъянов в обучении Блинова нет — как после этого прикажешь мне поступать? Молчишь?
Ну, а вы-то что думаете? — с отчаянием в голосе спросил Виктор.
Инженеров переспорить мне не удалось. Они стройно доказывают: машина была исправна. Давай считать так,— командир на минуту умолк, видимо, сейчас впервые собираясь высказать вслух то, что он держал лишь в мыслях, искал подходящие слова,— погорячился Блинов с катапультированием. Рано он это сделал — и все тут. Так что не мути воду...
В тот день, когда комиссия собралась уезжать домой, Гуськов снова обратился к генералу.
— У меня есть предложение. Давайте завтра выведем на поиски солдат из батальона обслуживания. Поиск поведем на площади большей, чем в схеме. То, что нам нужно, я уверен, лежит за кругом схемы.
Генерал смотрел на него испытующе. Ему понравился этот молодой настойчивый капитан.
«Принять или не принять предложение летчика? Конечно, дело не только в Блинове. Если никаких доказательств не обнаружим, тогда наша уверенность в том, что виновник аварии именно он, будет полной. А если дело не в человеке, а в машине?.. Кто даст гарантию, что по той же невыясненной причине не повторится авария с другим самолетом?» Генерал вздохнул, провел ладонью по лицу и сказал:
— Ладно, капитан, будь по-твоему.
Полдня солдаты на коленях обшаривали каждый кустик, ощупывали каждый бугорок на месте падения самолета. Даже землю кое-где просеивали. Боялись пропустить какую-либо деталь от самолета, гайку или шплинт. И нашли. В ста двадцати метрах от места, где рухнул самолет, валялась полузасыпанная песком деталь. Опытный глаз инженеров точно определил, что именно она стала причиной аварии: попав совершенно невероятным образом в кабину, а потом на пикировании, провалившись в рули управления, заклинила их.
Рассматривая стальную деталь, члены комиссии дивились неимоверной силе, которую надо было приложить, чтобы нанести ей такие глубокие шрамы. Тогда-то вспомнили о ссадинах и кровоподтеках, которые Ян получил при катапультировании. Обнаружилось, что машину он покинул на несколько секунд позже, чем это допустимо для безопасного приземления после катапультирования. Спасло его лишь удивительное хладнокровие и мастерство. Ян боролся за свой истребитель даже за гранью возможного.
Тогда заговорили о его мужестве и о том, что человека надо бы поощрить. Что чувствовал, о чем думал он в те сверхштатные секунды, не спросили. И то верно, комиссию интересовало не движение души, а то, как работали у летчика руки в аварийной ситуации.
А руки, как показало расследование, работали правильно. Что ж, не спросили — это и хорошо. Потому что ответить Яну было бы совсем не просто. Да и как мог бы он рассказать о солнце, полыхнувшем в его кабину вспышкой зенитного залпа, о горящем Ил-2, шедшем на таран, о неожиданной музыке в кабине и о словах песни, выложившихся так естественно в простую мысль, которая открыла ему вдруг и его собственное предназначение и его место в ряду других, в ряду длинном и нескончаемом, как дороги Отечества, как просторы родных полей.
Слушая его, кто-нибудь обязательно подумал бы, что натерпелся парень страху, ну и плетет...
Человек лучше всего видит себя в тех ситуациях, к которым готовится. Опасность закаляет натуры, способные к закалке. Блинов — военный летчик, и каждый день готовится не к параду. А бой, как известно, стихия опасности.
Сейчас Ян Блинов — майор, командир эскадрильи. Он так же, как и раньше, летает с упоением, дерзок в бою и так же безоглядно любит самолеты. Эту любовь он прививает своим летчикам. И никогда не забывает о той птице, вместе с которой когда-то парил в небе и которая погибла, ударившись грудью о край оврага.
А когда случается пролетать над тем местом, Ян всегда проходит над ним с креном, чтобы лучше видеть его, и весь овраг, и кусты в нем. И всякий раз при этом к нему приходят мысли о жизни, неотделимой от любимого дела.
Комиссия зачитала акт и уехала. На другой день комэска, составляя плановую таблицу на предстоящий летный день, первым записал Блинова, вторым — Гуськова. Последним в списке значился капитан Владимир Тарасенко. Плановая таблица лежала на столе в учебном классе.
Яснее и не скажешь,— негромко проговорил Виктор, кивнув на стол.
Верно,— отозвался Блинов и потер ладонью шею.
В следующий раз он вообще назначит Владимира в стартовый наряд...
Плановая таблица на полеты заполняется бесстрастными условными значками: кому, когда, какое упражнение выполнять. И все-таки не только об этом можно узнать, читая ее. Можно узнать, например, о далеко идущих замыслах командира, о целях, о способах достижения этих целей и даже о том, кто в эскадрилье счастливчик, а кто неудачник.
Первыми в таблице стоят Ян Блинов и Виктор Гуськов. Что это значит? А то, что на них комэска майор Черкасов делал ставку. Следовательно, в скором времени они получат первый класс. А Ян и Виктор озабоченно хмурились. Из-за Тарасенко. Ведь он в плановой таблице последний, следовательно, гарантии, что сегодня слетает хотя бы раз, нет никакой. Первые полетали, а тут вдруг погода испортилась. Кто не слетал? Конечно, тот, кто значится последним. Или, допустим, замешкались, заминка произошла — и отведенное на полеты время истекло. Кто остался за бортом? Опять же последний в таблице. Ставят последним того, на кого командир махнул рукой. А комэска Черкасов на росте классности Тарасенко действительно поставил крест.
О многом может поведать плановая таблица. Глядя на нее, Виктор думал о Владимире Тарасенко, припоминал, когда же пошли у него нелады.
...Эскадрилья тогда начинала летать в облаках ночью. А пилотирование в таких условиях имеет свои особенности. Главная из них — точность и запрограммированная плавность в работе ручкой управления. И еще. Летчик должен полностью полагаться на приборы и ни в коем случае не доверяться собственным ощущениям. Даже когда тебе покажется, что летишь вверх колесами, а приборы показывают обратное, сиди спокойно: приборы не врут.
Прежде чем дозволить летчику самостоятельно летать в таких условиях, с ним вначале должен подняться комэска. Это своего рода проверка. Чтобы убедиться, на что годен летчик, майор Черкасов летал с каждым. И вот настал черед Тарасенко. У Тарасенко, как говорят в народе, тяжелая рука. Огромного роста, плечистый, он еще до летного училища пристрастился к штанге и пудовым гирям. А как уже замечено, летчик, постоянно занимающийся штангой, хуже чувствует ручку управления истребителя. Ему требуется больше времени для отработки плавных действий, чем, допустим, летчику, увлекающемуся гимнастикой или настольным теннисом.
В этом есть смысл. Современный сверхзвуковой истребитель — порождение многих отраслей науки и техники, их последнее достижение. В нем все целесообразно, гармонично. Изящество формы сочетается с великолепными тактическими характеристиками, технические параметры – с живучестью в бою, компоновка узлов и приборов — со скоростью и маневренностью. Ныне даже тяжелый бомбардировщик стал вертким и быстроходным, под стать иному истребителю.
Совершенной гармонии потребовали такие машины и от человека. И не только физической, но и духовной, психической. Летчик теперь должен иметь руки гимнаста, ноги футболиста, реакцию боксера, координацию движений фигуриста, сосредоточенность шахматиста, хладнокровие вратаря классной хоккейной команды и еще многое другое, чтобы в полной мере соответствовать детищу XX века — ракетоносному, всепогодному, высотному, летающему почти в три раза быстрее звука истребителю. А Тарасенко в большей степени был штангист. И браковал его не придира комэска — браковала далеко шагнувшая в своем развитии авиационная техника. Нет, он не отстал, просто другой становится авиация, даже в сравнении с десятилетней давностью. Вопрос стоял так: или переломи себя и будь таким, каким требует машина, или переквалифицируйся.
...В тишине ночи грохотал двигатель. Ветра не чувствовалось, но могучее дыхание турбин руливших на старт самолетов рвало с голов техников фуражки, ласково обдувало лицо, когда вдоль полосы красно-зелеными звездами шли стремительные «миги».
Подняв коротенькие воротнички своих кожаных курток, Гуськов и Блинов, не отрываясь, смотрели в черное небо.
Подошел техник с самолета Тарасенко, попросил закурить, вздохнул:
—Не пройдет он у комэска.
Ни Ян, ни Виктор не возразили технику, знали: он переживает за летчика. Техник тоже ждал Тарасенко и потому не пошел на ужин.
Через тридцать пять минут «спарка», пилотируемая Тарасенко, по лучу прожектора, как по коридору, совершила посадку. Комэска вылез из второй кабины и не сказал ни слова. У Виктора упало сердце: раз Черкасов после полета молчит — значит недоволен.
—Иди ужинай, дружки тебя заждались,— бросил комэска Владимиру.
Все трое молча ушли со стоянки. Метрах в ста от нее под черным звездным небом были накрыты обеденные столы, над которыми висели три стоваттные лампочки. Вокруг столов хлопотали официантки летной столовой Маша и Галя.

У нас в Щучине (рядом с Россью) был случай: на ночных полетах техник после выруливания самолета не увидел в своем инструментальном ящике плоскогубцы. А вы помните, что ящик застелен губкой, под каждый инструмент вырезано гнездо и дно его выкрашено в красный цвет. Так этот старлей гнался за самолетом до выруливания на взлетную, успел жестами показать летчику что нужно вернуться на заправочную. Шум и разбор был громкий, плоскогубцы он нашел у себя в кармане, ругали его все кому не лень и в основном инженеры. Но парень поступил честно. Он был в ЧВВАУЛе на стажировке, а потом техником моего самолета. Сейчас на пенсии, живет в Щучине.

3 мая 1984 г. Войска прошли ущелье, духи ушли в горы. Ахмад-Шаха Масуда не нашли, и его поимка похоже стала главным вопросом успешного завершения операции. Все местные разведгруппы были поставлены «на уши», в Баграме дежурит усиленная эскадрилья Ми-8 с ротой десантуры у бортов и звеном Ми-24 прикрытия. По любым данным о местонахождении Масуда, армада поднимается в воздух, но он всегда успевает сменить дислокацию.
Сегодня при «посещении» Анджумана, выскочив левым разворотом на перевал, переходящий к Панджшеру, увидел на проталине среди снегов группу духов, стреноженные лошади, взгляд успевает выхватить детали: костер, чайник, цвет головных уборов. Сознавая важность ситуации чешу в эфир открытым текстом:
- На перевале пять седел, духи у костра!
После минутной паузы в эфире команда:
- Срочно на посадку!
На пробеге информация:
- После выключения в дивизию.
Машина уже ждет у самолета, снова везут в ставку.
В штабе уже опознаю начальство:
- Товарищ маршал Советского Союза! При проведении разведки обнаружил ….
- Сколько, говоришь, их было?
- Пять человек у костра, двое в белых чалмах, лошади рядом!
- Ну, а оружие у них было?
Мысленно ругаю себя за уточнение излишних деталей:
- Трудно утверждать, товарищ Маршал Советского Союза! Скорость, понимаете, 1000!
Маршал немного думает, нагибается к письменному столу, достает и протягивает мне фотографию Ахмад-Шаха:
- А этого случайно не видел?
Теряю дар речи и мычу снова что-то про скорость.
Пауза:
- Возьми фото, вдруг, где встретишь!

Здесь полная версия.

http://www.airforce.ru/history/localwars/afganistan/index.htm